Птица гоголь обыкновенный интересные факты. Порода птицы обыкновенный гоголь. Как гнездуются утки гоголь

В роли Адуева-младшего выступает Филипп Авдеев, он же Гамлет в несмотрибельно-занудной (ни в коем случае не по его персональной вине) постановке Давида Бобэ, а задолго до того — милый голубоглазый пухлый (сейчас похудел и подкачался) мальчик из «Ералаша», где и его однокашник по «Седьмой студии» Александр Горчилин тоже снимался, и другие сегодняшние молодые профессионалы, и там, положа руку на сердце, их индивидуальность зачастую проявлялась куда ярче: в «Гоголь-центре» что Гамлет, что Саша Адуев, что «Братья», что «Идиоты» — все примерно одним цветом, и для поклонников заведения лучше нету того цвету. В некоторых эпизодах Сашенька выглядит обаятельным и трогательным, но это обаяние — такое же наигранное и искусственное (хотя «наигрывает» его Авдеев вполне достойно с учетом поставленных режиссером задач), как и его провинциальный демонизм в финале. С особым замиранием сердца приходится наблюдать, как Адуев-младший, голышом отвальсировав Юлию Павловну (по указанию дяди племянник «влюбляет» в себя немолодую чиновницу, чья подпись необходима «продавцу света»), натягивает подаренные старухой штанишки, вынужденный одновременно прикрывать письку ладонью и придерживать, чтоб не упал, передатчик радиомикрофона (хорошо еще Филиппу Авдееву нетрудно все уместить в одной руке, а то некоторым студентам Брусникина в «Конармии» в аналогичной позиции и двух еле-еле хватает). Маму играет примадонна театра им. Гоголя Светлана Брагарник — даже двух мам. Причем в роли мамы Сашеньки опытная актриса, несомненный мастер, она проявляет себя как вышедшая в тираж звезда погорелого уездного театра, с заламыванием рук и закатыванием глаз, а при следующем появлении, в образе мамаши Нади Любецкой, столичной невесты Сашеньки, Брагарник демонстрирует такой изысканно-острый и стильный гротеск, что трудно поверить, будто за несколько минут до этого видел ту же исполнительницу, и в памяти возникают грандиозные достижения в спектаклях Серебренникова таких выдающихся ее коллег, как Наталья Тенякова в «Лесе» и Алла Покровская в «Господах Головлевых». Вероятно, такой контраст, обыгрывающий два варианта, две ипостаси материнства, «светлую» и «темную», заложен в режиссерском замысле, но все-таки превращать Адуеву в карикатуру на местечковую мамашу из юмористического телешоу излишне, особенно когда во втором акте подросший сын ведет воображаемый диалог с умершей родительницей — здесь доходит до слезливой пошлятины и чудовищной фальши.

Вместе с тем в «Обыкновенной истории» Серебренникова случилось крайне неожиданное, удивительное актерское открытие. Помнится, Адуева-старшего должен был играть Федор Бондарчук. Что уж там не срослось, я не знаю и теперь неважно. Теперь играет Алексей Агранович — небезвестный и не то чтоб совсем без сценического опыта (по большей части в амплуа шоумена), то все-таки не актер и не человек театра по основному роду деятельности и по образованию (закончил ВГИК, режиссирует торжественные церемонии на заказ). Последний раз, если я ничего не путаю, с творчеством Аграновича я соприкасался несколько лет назад — смотрел его независимую театральную постановку по «маленьким трагедиям» Пушкина, художественное качество которой спустя годы просто нелепо обсуждать. Но то, что Алексей Агранович делает в предложенной Серебренниковым роли Адуева-старшего (как придумана и простроена режиссерски и драматургически сама по себе роль — вопрос второй), однозначно заслуживает восхищения. И бывалая, повидавшая виды Брагарник, и вчерашний школяр Авдеев рядом с Аграновичем равно кажутся дилетантами! Это касается и внутреннего содержания персонажа, и чисто технических вещей, взять хоть сценическую речь (с которой у подавляющего большинства выпускников курса Серебренникова, да и многих сегодняшних студентов разных театральных вузов, дела обстоят далеко не блестяще). Другое дело, что актерам так или иначе в спектакле не развернуться, они встроены в этот продукт конвейерной сборки, как винтики: держатся, крутятся — ну и ладно. В этом смысле одного масштаба и статуса оказываются роли мамы Саши Адуева — и собаки Князя, пса Юлии Павловны, охраняющего, словно адский цербер (еще одно лишнее напоминание о «том свете») ее одиночество. Полуголый пес «Князь» в кожаной маске с цепью из второго действия, следует оценить режиссерское остроумие (не в избытке присутствующее в данной постановке), удачно «зарифмован» с Графом, который — тоже в кожаной маске для садо-мазо — в первом действии становится счастливым соперником Сашеньки в борьбе за сердце — и тело — Наденьки Любецкой: их «но-но-но», пожалуй, из всех мелких придумок Серебренникова запоминается в первую очередь.

История Саши Адуева в версии Серебренникова, таким образом, оказывается не такой уж «обыкновенной», а приобретает сверхчеловеческое, фаустианское измерение, и спектакль претендует ни много ни мало на статус мистерии (пускай и стилизованной, отчасти где-то пародийной), где процесс вхождения в мир взрослых, солидных дядь и теть, постепенное удаление от подростковых иллюзий, печальный, но неизбежный итог взросления (по Гончарову) представлен Серебренниковым как своего рода «грехопадение», да что там — продажа души Дьяволу, не больше и не меньше. Вернее, больше, потому что в финале Адуев-младший, помимо зализанных вихров на голове, отбеленных зубов и потемневших глаз (в «Гоголь-центре» любят такой спецэффект и не первый раз им злоупотребляют), заявляется на могилу жены Адуева-старшего, прихрамывая — на лыжах, говорит, катался и упал. Ну-ну, упал, как же, знаем мы таких падших ангелов — Саша сразу предлагает дядюшке пойти работать к нему в Министерство света: племянник в должности министра, а дядюшка, которого в министерство позвали гораздо раньше, ему в заместители. Дядя Адуев оказывается, пользуясь оставшейся в анекдоте оговоркой Олега Ефремова, «в ответе за все и за свет» — Фауст, стало быть, перерос Мефистофеля. А был такой хороший мальчик…

«Министерство света» — нарочитая условность из той же серии, что и, скажем, «Резиновая хрень» в «Идеальном муже» Богомолова, только у Богомолова подчеркнуто вульгарная метафора безупречно вписана в общую драматургическую стилистику, а у Серебренникова, где эклектика — не стилистический ход, но проявление режиссерской лени ума, организационной спешки, если не банальной халтуры, он торчит и раздражает, как многое остальное в этой претенциозной мешанине. Но вот, кстати, про нашего мальчика и страдания юного Фауста — первое действие открывается «песней протеста», которую с другом под гитару исполняет Сашенька Адуев прежде, чем попрощаться с мамочкой и поехать в Москву (а сегодня Адуев может ехать только в Москву, тут и обсуждать нечего). И в этой песне он показывает себя бунтарем-несогласным на всю катушку. А стоит ему отложить гитару — и он уже маменькин сынок, наивно верующий в абстрактные «идеалы добра» («идеалы бобра», как выразится позже высмеивающий «заблуждения» провинциального родственника авторитетный дядя). Можно было бы допустить, что песня — самодостаточный музыкальный номер (а в спектакле много таких номеров, и вписанных в действие, и проходящих фоном, и существующих по отдельности — от вокального цикла Маноцкова на текст «Откровения Иоанна Богослова» до полулюбительской рокерско-бардовской чепухи), но герой и по сюжету — молодой музыкант, в столицу он приезжает с гитарой, мечтает записываться на студии, а не просто сочинять и публиковать тексты. Психологически характер Саши Адуева, то есть, не выстроен вовсе — другое дело, что Серебренников и не ставит такой задачи, но и роль, и постановку в целом это все же сильно обедняет. Вот только что Женовач из набора скетчей, к которому, по большому счету, сводится «Самоубийца» Эрдмана, сделал полноценный драматический спектакль, связав действие сквозным героем. Серебренников же, отвлекаясь на контекст, героя фактически теряет, сводит его к плоской схеме-перевертышу.